Ветреный летний день. Крыша БКЗ. Соната Эдисона Денисова в сольном исполнении саксофона. Такой вышла наша первая встреча с самым главным, без преувеличения, саксофонистом мира — президентом Всемирной ассоциации саксофонистов Клодом Деланглем.

Интервью: Мария Новикова. Фото: Алексей Почеревный



За плечами француза солидный профессиональный багаж — преподавание в Парижской консерватории, работа со знаменитыми композиторами, создание самого престижного класса саксофона в мире и впечатляющий статус мэтра французского саксофонного искусства. При этом Клод оказался человеком очень открытым, улыбчивым, легким на подъем, любознательным и невероятно приятным в общении. Уделив внимание в первую очередь томским музыкантам, собравшимся в камерном зале БКЗ на импровизированный мастер-класс, он дал интервью нашей редакции. 

— Клод, зная ваше отношение и к музыке, и к личности Эдисона Денисова, с которым вы были знакомы, меня, признаюсь, удивило отсутствие произведений томского композитора в программе выступления в БКЗ на музыкальном фестивале «Классическое лето».
— Да, вы правы, сыграть Денисова на музыкальном фестивале его имени было бы логично, но дело в том, что единственное, что я мог бы исполнить с томским коллективом, — это Концерт для саксофона с оркестром, который длится 34 минуты, а поскольку тайминг мероприятия мы оговаривали за 2—3 месяца до события, то нам вряд ли удалось бы подготовить что-то еще. Но, думаю, в следующий раз сделаем обязательно! (Улыбается.)

— Спрошу про еще одно музыкальное событие, тесно связанное с именем другого русского композитора, — Международный конкурс имени П. И. Чайковского сейчас как раз в самом разгаре [разговор состоялся в июне 2019 г. — прим. ред.]. На ваш взгляд, он может быть интересен для российских и зарубежных саксофонистов?
— Конкурс Чайковского очень известен в мире, у него высокая репутация, и, конечно, важно, чтобы он был открыт для самых разных инструменталистов. Что мне в целом видится крайне существенным в любой стране, так это наличие действительно очень и очень хороших музыкантов. Когда инструменталист хорош, то и качество инструментов улучшается. Потому что за этим стоит целый рынок: производство музыкальных инструментов — это огромная часть экономики. 

— Тем не менее, несмотря на произошедшее в этом году расширение категорий до духовых инструментов, саксофона среди конкурсантов не было. Может, это судьба у инструмента такая, ведь даже композиторы не особенно стремились ввести его в классический симфонический оркестр?
— Часто говорят, что не хватает репертуара для саксофона. Но ведь он есть! Речь, конечно, не про оригинальный барочный или романтический репертуар — тут уж извините! Но существуют музыкальные переложения, а кроме того, и многие современные композиторы готовы писать для этого инструмента. Думаю, проблема шире, и связана она с тем, что музыка — искусство в высшей степени субсидируемое. Нам — оркестрам, консерваториям, академиям — с одной стороны, очень много помогают, но с другой — мы становимся жертвами системы институтов. Вы же прекрасно понимаете, что содержать оркестр очень затратно. Поэтому постепенно происходит изменение его формы: появляются камерные оркестры, малые ансамбли — такие усеченные составы, которые обходятся менее дорого. Саксофон же — инструмент, стоящий как бы особняком, в стороне (примерно как гитара или орган). Я бы сказал, что у него своя жизнь. Иногда он может сочетаться с другими инструментами. Но для собственного выживания оркестр нужен ему в гораздо меньшей степени, чем фаготу, например. Саксофон — инструмент индивидуальный, как тембр человеческого голоса — он у каждого свой. Вы, например, без труда отличите мой саксофон от саксофона Стэна Гетца или Эддерли Кэннонболла. С другой стороны, мне все-таки кажется, что саксофон сейчас находится в самом начале своей истории. Ему всего-то полтора века — это ничто по сравнению с флейтой, которая стара как мир…

— Я бы сказала, что саксофон находится на своеобразном витке этой истории: он «ушел» к американцам и в массовом сознании всё-таки связан с их культурой, с джазом. Но ваш репертуар состоит из сочинений, написанных, в том числе, французскими классиками. Вы это сознательно делаете? Чтобы рассказать о том, что саксофон — это не только джаз?
— Видите ли, у меня очень классическое музыкальное образование. (Улыбается.) И классика мне всегда нравилась, впрочем, как и джаз (его я с удовольствием слушаю и даже играл в составе биг-бэнда). Однако джаз — не моя культура. Могу сравнить это с кухней: я люблю японские блюда, с удовольствием ел суши пару недель назад, но возвращаясь в Париж, спешу насладиться французской кухней — в ней мои корни, мои вкусовые ориентиры. А то, каким я понимаю и слышу саксофон для себя, — эта манера не такая уж классическая, на самом деле. Ведь классический саксофон — это военная музыка, старый оркестр, исполнение с большим количеством вибрато… Этот инструмент, на мой взгляд, был порядком «перевербован» (кстати, не без участия Эдисона Денисова, который нам невероятно помог). В последние годы я вижу много изменений. Сегодня мы играем Вилла-Лобоса или Дебюсси по-другому, с бóльшим вниманием к нюансам. В процессе репетиции дирижер работает с оркестром над партитурами так же, как над произведениями Чайковского или Бетховена — с той же серьезностью, с тем же внимательным отношением к точности.

— Итак, с оркестром Томской филармонии вы уже познакомились. Скажите, для вас важна «сыгранность», гармония с музыкантами? Или учитывая ваш огромный опыт, этим можно пренебречь?
— Для меня очень важны репетиции с оркестром: необходимо поработать вместе, услышать друг друга. Речь не просто о поиске музыкальной гармонии, а о том, чтобы поймать общую волну — найти звучание, погрузиться в культуру, потому что у каждого музыкального коллектива она своя. И меня занимает это взаимовлияние, уникальная манера взаимодействовать. В этом отношении наша утренняя репетиция с томским оркестром мне очень понравилась. Меня впечатляет то, как окрашено звучание струнных инструментов в российских оркестрах. В нем есть страстность, насыщенность — та окраска, которая вдохновляет и рождает во мне идеи. И поэтому, скажем, Дебюсси в России звучит совсем по-другому. Во Франции мы в основном работаем над тем, чтобы звук был прозрачным, элегантным, почти невесомым. Здесь я так играть не могу, да и не стремлюсь. Я слушаю музыкальную палитру и наслаждаюсь той энергией, которая присутствует, которая каждый раз дарит новые нюансы.

— А что насчет русской публики? Вы согласны с тем, что она очень эмоциональна, ей всегда нужно чуть больше чувств?
— О, да, это абсолютная правда! В Париже, например, все совсем по-другому: играть перед французами сложнее. Мне кажется, что это связано с нашим менталитетом — мы довольно бескомпромиссны. И для многих французов эстетическая сторона исполнения стоит превыше всего, если же за этим есть еще и эмоции — тем лучше. Но я думаю абсолютно иначе: для меня в первую очередь важны творческий опыт и жизнь, а уже из этого и выходит эстетика. Как преподаватель, я считаю, что сам музыкант обязан являть собой что-то — его исполнение должно быть пронизано его личностью. Все начинается с личности! Если проводить с учеником исключительно техническую воспитательную работу, заботиться только об эстетике и красоте, то он никогда не найдет ни самого себя, ни свою манеру исполнения. Ведь нужно тронуть сердце слушателя. Если же этого не происходит, то… не знаю, тогда для меня в этом нет искусства. Искусство в моем понимании — это доступ к жизни. В нем есть душа, сердечность, искренность, наконец. И наша жизнь очень художественна, она сама и есть искусство.